перепугалась Авдотья, – А вдруг это смерть за тобой пришла? Не пущу!
– Ещё чего, – рассердился Степан, – Болтаешь ерунду. Уж ежели пуля меня не взяла, так сова и подавно не съест. Иди в избу.
– Ну уж нет, – говорит Авдотья, – Я уж тогда тоже пойду.
Ну и пошли они со двора. Они идут, а сова впереди летит. Чуть отлетит, сядет на дерево, ждёт, и всё ухает, да на разные лады, будто говорит что-то.
– Охо-хо! Уху-ху!
Так до леса они дошли, там ведь две улицы всего от них до леса, недалёко. А вдоль леса дорога шла просёлочная, та же, что и сейчас, только тогда похуже была, конечно. По дороге этой в город можно было добраться и в другие деревни, значит. И тут сова как спикирует куда-то в траву и оттуда «Угу» да «Угу» бубнит.
– Чего это она, а? – шепчет Авдотья, страшно ей до жути, будто снова война началась.
– Не знаю, – отвечает тихо Степан, – Пойду, гляну.
Пошёл он в те кусты придорожные, наклонился, притих, да как закричит:
– Мать, беги скорей сюда!
Подбегает Авдотья, а там в траве свёрток лежит, а из свёрточка личико махонькое – батюшки мои! Дитё!
Оглянулись туда-сюда – нет никого вокруг. Покричали, позвали – тишина. Подняла Авдотья свёрточек, к груди прижала, закряхтел он жалобно, и слёзы у ей так и потекли.
– Стёпушка, – шепчет, – Да как же ж так можно-то? Родное-то дитя… Да неужто выбросили?
– Этого не знаю, – отвечает Степан, – А ты, мать, не о том думаешь, домой надо бежать, дитё-то замёрзло поди, кто знает сколь оно тут лежит уже.
Вечер-то хоть и летний был, а уже ближе к осени дело было, по ночам прохладно.
Побежали они домой. Пришли в избу, развернули свёрточек, а там мальчонка, пуповина даже на месте, видать только родился. Пока охали да ахали, да воду грели, да к тётке Липе, повитухе местной, бегали за советами, уж и утро настало и ночь прошла.
Наутро пошёл Степан к председателю, сообщил обо всём. Искали мать да так и не нашли. Кто знает, может это из городу подкинули, где теперь найти, время послевоенное, голодное, кто-то грех взял на душу – выбросил дитё родное. Органы власти велели в дом малютки передавать мальчонку.
– Не отдам! – отрезала Авдотья, – Мой он!
Ну что же, так ещё лучше, оформили всё по закону и стал найдёныш Ефимом Степановичем. Счастье в дом пришло. Авдотья расцвела. Да и Степан ожил, воспрянул. Некогда теперь болеть да хандрить – сына надо поднимать!
– А что это ты меня тогда «мать» позвал? – спросила как-то Авдотья у мужа, – Когда мы Фимушку-то нашли.
– Да видать сердцем сказал, – отвечал Степан.
Но на этом история не закончилась. Сова та, что ты думаешь, ведь начала к ним летать, будто за дитём доглядывала, всё ли в порядке?
– Ты смотри, – смеялась Авдотья, – Снова нянюшка наша прилетела, сидит на дворе.
До того Степан с Авдотьей к ней привыкли и полюбили, что как родная она им стала, они её «крёстной» стали кликать.
– И ведь как она сообразила к людям за помощью лететь? – дивилась Авдотья, – Да ещё к нам постучала. Совпаденье ли иль знала она про нашу беду…
– Сова – птица мудрая, – отвечал Степан.
Время шло. Год пролетел. Лето снова наступило. Авдотья в огороде возилась, а Фимушка на траве сидел, играл. Ворота-то во двор распахнуты были, и забежала на двор собака чья-то, лохматая, чёрная, да кинулась с ходу к ребёнку. Бросилась на малого, за рубашонку схватила, и давай драть, из стороны в сторону мотать.
Авдотья всё бросила, кинулась скорее к сыну, и видит – вдруг, откуда ни возьмись, сверху упало на собаку что-то, большое, рябое. Глядит Авдотья – да ведь это их сова! А та крыльями пса бьёт, клювом острым клюёт, шерсть и перья клочьями летят. Схватила тут тоже Авдотья вилы, замахнулась на пса, ударила черенком по боку, тот завизжал, да бежать. А сова на межу села, дрожит, словно отдышаться не может, урчит что-то на своём языке.
Авдотья сына к груди прижала, осмотрела всего – цел ли? Сама ревёт. Не подоспей сова, разорвал бы пёс мальчонку. Поклонилась Авдотья сове, и говорит:
– Спасибо тебе, матушка-сова, Господь тебя к нам привёл! За всё тебе спасибо!
А сова словно понимает, угукает в ответ, головой вертит.
Так она к ним и летала, пока Ефимке семь годов не исполнилось. А опосля исчезла.
– А почему, деда, так? – подала голос Катя, до того зачарованно слушавшая рассказ деда.
– Кто знает, – ответил дед, – Только больше не видели они её.
– А я так думаю, – сказала задумчиво баба Уля, – Ведь до семи лет ребёнок по-церковному как зовётся? Правильно – младенец. Он и на исповедь не ходит, безгрешен потому что. А после-то, как семь лет исполнится – всё. Считай, во взрослую жизнь вступил. Уже отрок. Вот сова-то та может и была ему как за Ангела-Хранителя? Может это Ангел его и был в образе совы?
– Всё может быть, – ответил дед Семён, – Теперь уже давно нет ни Авдотьи ни Степана, Царствие им Небесное. А память человеческая жива. Многое она помнит, да детям и внукам пересказывает. Так то.
Валька-вековуха
Лёнька с Маринкой были женихом и невестой. Деревенская ребятня вечно дразнила их, когда те гуляли вечером по деревне, лишь завидев их вдалеке, озорники тут же кричали:
– Тили-тили-тесто, жених и невеста!
Маринка краснела и злилась, а Лёнька смеялся. Осенью назначена у них была свадьба.
В тот вечер собрались деревенские старухи, как обычно, на вечерние посиделки возле дома Егоровны. Баба Уля тоже вышла отдохнуть да побаять, ну и Катя, конечно, тут же рядом крутится, куда баба Уля без своего хвостика. Пристроится Катя где-нибудь неподалёку в травке, усядется, играет с куклой своей, с травинками, с цветами, то карандаши с собой возьмёт и рисует, а сама разговоры взрослые слушает. Со старшими ей куда больше нравилось, чем с ровесниками, много всякого интересного они знают, чего только не расскажут, не поведают.
Вот и сегодня, завели старухи разговор про будущую свадьбу Маринки да Лёньки. Ну а как же? Тут ведь и Маринкина бабка и Лёнькина пришли, общую тему нашли. Всё пересказали – и почём платье свадебное заказали, и сколь гостей на свадьбу позвали, и на какой машине молодые в город расписываться поедут. И так потихоньку-помаленьку перешли старухи с молодёжи на свои воспоминания, кто как замуж выходил, да как раньше жили. Кто первой про Вальку-вековуху помянул, Катя и не помнит, только услышала она краем уха, что разговор непростой пошёл, о чём-то необычном зашептались старухи на лавке, ну и интересно ей стало, начала прислушиваться. И вот что услышала.
Жила когда-то давно в их деревне девушка, Валентиной её звали. Ходила как и все девушки на гулянья, на женихов ворожила с подружками в Рождество, на вечорки зимними вечерами собирались с молодёжью. И как-то незаметно пролетело время и все подружки её, ровесницы, замуж повыходили. А Вале-то уж двадцать с лишним лет исполнилось к тому времени – для невесты в то время возраст, скажем прямо, неважный, старая уже одним словом.
Уже и свахи стали дом её обходить. И женихи не заглядывались. Надо сказать, был у Вальки изъян небольшой, глаз один косил маленько, вроде бы и не особо заметно, а всё равно не посватался к ней никто. Так и стала Валька – вековухой, старой девой то есть.
Пока живы были родители её, ещё ничего Вальке жилось, а как померли они, так житья и не стало совсем. В деревне одиноких не любят. Молодым девкам Валька теперь не подруга, перестарок. Замужние тоже её за свою не держат, что Валька в делах семейных может понимать? Бывшие подружки и те отвернулись. На улице поздороваются, конечно, да и всё на этом. Затосковала Валька-вековуха.
Был бы у ней брат иль сестра всё бы
